Роксолана - Страница 52

От Белграда почти убегал. Словно бы не хотел иметь ничего общего с теми, кто невредимо возвращался с берегов Дуная убийцами, грабителями и победителями. В Стамбул прибыл тайком, залег в неприступных глубинах серая, никого не подпускал к себе, не хотел видеть даже Ибрагима, отказал во встрече самой валиде, лишь черный кизляр-ага по ночам водил к султану то Гульфем, то других одалисок, привезенных еще с манисским гаремом, и теперь они были единственными, кто мог хвастать и гордиться милостями и вниманием самого падишаха. Тогда снаряжена была султанская барка, устлана коврами, посажены на нее были арфистки и одалиски, и Сулейман долго катался по Богазичи, и море звучало музыкой, пением и смехом. Султанские дети умирали один за другим, отчаявшаяся Махидевран рвала на себе волосы, билась от горя о землю, а Сулейман словно бы и не замечал ничего, пустился в распутство, тяжкое и бездонное, так, словно бы навсегда забыл о величии, которому служил первый год своего властвования с достойным удивления рвением.

Никто не знал о том таинственном женском голосе, что преследовал султана, никто не слышал того голоса, слышал его только Сулейман, все попытки заглушить тот голос оказались тщетными, голос звал султана снова и снова — куда, откуда?

Сулейман призвал своего любимца. Заперлись в покоях Фатиха, ночи напролет пили сладкие кандийские вина, Ибрагим умолял султана, чтобы тот показался стамбульцам в торжественном выезде — селямлике, как и подобало победителю над неверными, но султан не хотел являться даже на еженедельные ритуальные приемы в Топкапы, где двор должен был видеть своего султана, а султан — сквозь прозрачный занавес, отделяющий его трон от присутствующих, — своих придворных. Он ничего не хотел — только бы знать про тот голос, который звал его безустанно и упорно, но о котором он не мог сказать никому, даже Ибрагиму, так как нахальный грек только бы посмеялся над султаном, а над султанами не смеются.

Сулейман хотел быть добрым и щедрым. Одалисок, приводимых ему кизляр-агой, одаривал как никто и никогда. Велел соорудить в Стамбуле еще несколько имаретов — приютов для бедных. Допытывался у Ибрагима:

— Чего тебе хочется? Что бы я смог для тебя сделать?

— Уже все сделали, — отмахивался Ибрагим. — Ваше величество дали мне наивысшее счастье — быть рядом, наслаждаться близостью, о которой не смеет думать ни один смертный. Чего же еще желать?

— А все же? — настаивал подвыпивший султан. — Все-таки? Неужели нет у тебя никакой мечты, Ибрагим?

Ибрагим отрицательно качал головой. Делал это с нарочитой замедленностью, как бы наслаждаясь своим бескорыстием. Пусть знает султан, какой верный его Ибрагим и как чисты его привязанность и любовь! А сам между тем, весь напрягшись, лихорадочно думал, когда именно улучить момент, проронить перед султаном несколько слов о Кисайе. О дочке дефтердара Скендер-челебия, о которой снова упорно напоминал ему Луиджи Грити, как только он вернулся из похода на Белград и они встретились в Ибрагимовом доме на Ат-Мейдане, в доме, перестроенном неузнаваемо благодаря стараниям все того же Луиджи Грити. Хлеб, мясо, фрукты, которые плыли в Стамбул морем, шли по суше, проходили через руки Грити и Скендер-челебия, а было этого всего так много, что нужен был сообщник, хотя бы еще один, третий, и тем третьим хотели они Ибрагима в надежде на его заступничество — когда возникнет необходимость — перед самим султаном. Этот союз обещал Ибрагиму то, чего не мог дать и сам султан, — богатство. Ибрагиму уже показали Кисайю. Нежная и чистая. Стоящая греха. Стоящая целой притчи. Ибрагим осушил чашу с вином и спросил у султана позволения рассказать притчу.

— Ты же смеешься над поэтами, — вспомнил Сулейман.

— Мир утратил бы без них самые лучшие свои краски, — внушительно молвил Ибрагим.

— Разве я не говорил то же самое?

— Я только повторяю слова вашего величества.

— То-то же. Так что за притча?

Ибрагим продекламировал приподнято, пылко:

...

Сокол на красной привязи.

Днем охотился на пташек.

Сидела куропатка. Перья пестрые, в глазах настороженность.

Сказала куропатка соколу:

— Не охоться на меня днем, ибо я не дневная дичь,

Охоться на меня темной ночью.

Султан из-под бровей метнул быстрый взгляд. Куда и девалось опьянение! Не было Сулеймана, не было поэта Мухибби, разочарованного в мирских делах, — сидел перед Ибрагимом твердый повелитель, могучий, всевластный и жестокий.

— Так где увидел сокол куропатку? — спросил султан.

— Притча может быть и без значения.

— Не перед султаном и не для султана. Спрашивал же у тебя, чего ты хочешь, какой помощи. Теперь говори.

Ибрагим изо всех сил разыгрывал смущение.

— Я бы не хотел злоупотреблять…

— Говори.

— У Скёндер-челебии есть дочь.

— У дефтердара?

— Да.

— Сам буду на вашей свадьбе.

— Но ведь, ваше величество…

— Может, дефтердар откажет султану?

— Я не о том. Кисайя из простого рода. Дефтердар человек происхождения низкого, подлого. А вашему величеству подобает быть на свадьбе только тогда, когда девушка из царского рода…

— Не хочешь присутствия султана?

— Но ведь высокие требования…

— Или ты эту дочку дефтердара еще не имеешь намерения сделать баш-кадуной?

— Время покажет, ваше величество, только время владеет всем…

— Согласен. Получишь мой подарок. Скендер-челебии передадут мое повеление еще сегодня.

Ибрагим молча поклонился. Хотел поцеловать рукав Сулеймана, но султан оттолкнул его. Даже прикрикнул разгневанно на своего любимца. И не за его рабский жест, в котором, собственно, ничего не было необычного, а оттого, что снова зазвучал над султаном тот загадочный женский голос и так явственно, словно был здесь, между ними, протяни руку — дотронешься. Дотронуться до голоса — возможно ли такое?